«ПОЛНОСТЬЮ ПЕРЕСМАТРИВАЯ ЭТУ РАБОТУ, ФРЕЙД ОДНОВРЕМЕННО СТАВИТ СЕБЯ В ОДИН РЯД С ПРОВИДЦАМИ РАЗЛИЧНЫХ ТРАДИЦИЙ, »

СНОВИДЕНИЕ КАК ОБЪЕКТ.

Die Traumdeutung* (1900): уже само название связывает, даже бесповоротно объединяет сновидение и его интерпретацию. Полностью пересматривая эту работу, Фрейд одновременно ставит себя в один ряд с провидцами различных традиций, мирских и религиозных, уделяющих особое внимание содержанию сновидений. При этом в какой-то степени игнорируется сновидение как переживание: субъективное переживание сновидца и интерсубъективное переживание в терапии, когда к аналитику приносится сновидение, одновременно предлагаемое к рассмотрению и утаиваемое, говорящее и умалчивающее. Возможно, когда у Фрейда сон через интерпретацию проходит путь к своему окончательному статусу, и сновидение наблюдаемое в образах, трансформируется в сновидение, выраженное словами, что-то теряется: каждая победа оплачивается изгнанием, а овладение — потерей.

Я собираюсь вернуться в ситуацию, предшествующую Traumdeutung, и уделить внимание тому, что метод Фрейда (желая иметь наибольшую эффективность), неизбежно оставлял в стороне. Обращаясь к психоанализу за ориентирами, я хочу понять то, что представляется мне противоположностью значения и переживания. Я считаю, что подобный шаг оправдан рядом написанных после Фрейда работ, равно как и моей осторожностью в том, что касается расшифровки содержания сновидения в клинической практике, когда я не мог понять, что оно представляло как переживание или как отказ от переживаний. До тех пор, пока не будет понята функция сновидения в аналитическом процессе, и пока занимаемое им в субъективной топографии место будет оставаться неопределенным, — любая интерпретация послания сновидения, в лучшем случае, будет неэффективной, а в худшем — бесконечно усложнит представления о конкретном объекте. Последний будет оставаться камнем преткновения для катектирования* либидо между аналитиком и пациентом: это уже не одно из существующих мнений, это признано всеми.

К этой точке зрения меня привели несколько событий. В октябре 1971 г. проводилась психоаналитическая конференция по вопросу «Сновидения в терапии». Она явилась намеренным напоминанием о конференции, проводившейся тринадцатью годами ранее, с намного более научным названием: «Использование онейрического материала в психоаналитической терапии взрослых»2. Такое, более или менее намеренное, изменение названия было задумано не просто с целью избежать повторения. Вследствие предполагаемой эквивалентности между «сновидением» и «онейрическим материалом», а кроме того, вследствие сосредоточения прений на их «использовании» существовал риск, что дискуссия в целом немедленно переключится на проблему различных методик обработки этого материала. Предсказуемые индивидуальные различия во мнениях находились в пределах диапазона, фактически уже охваченного участниками конференции. Говоря в общем, наблюдались две противостоящие тенденции, часто встречающиеся в одном и том же аналитике. Первая из них, которую ошибочно можно принять за классическую, заключалась в представлении, что сновидение — это «прямая дорога к бессознательному» и что в терапии оно должно пониматься как особый язык. Другая тенденция выражала мнение, что сновидение по своему характеру ничем не отличается от всех составляющих психоаналитического сеанса.

Изменение названия, хотя и свидетельствовало о возобновлении устойчивого интереса к этой теме, одновременно указывало на смену акцента, который стал более неопределенным и более радикальным — «Так что же можно сказать о сновидении в анализе?» Практический статус сновидения в аналитической ситуации уже заранее не предполагается. Ибо его определенный Фрейдом теоретический статус: сновидение — это галлюцинаторное исполнение желания — оставляет все вопросы без ответа, так как организация выполнения желаний и защит эффективно играет его роль в трансфере («роль» как в спектакле на сцене).

Сама формулировка названия конференции подсказывала, что в 1971 г. аналитики относились к сновидению уже не так, как в 1958 г., и что наше понимание сновидения со временем вполне могло измениться. Я вспоминаю, как возвращался с заседания, мысленно обдумывая выдвинутое мной предложение проводить различие между сновидением как объектом, как местом и как сообщением. С некоторой ностальгией я пришел к выводу: «Сновидение уже не то, чем оно было раньше!» На следующий день я услышал от пациента с кушетки следующие слова, увиденные им как надпись на стене: «Ностальгия уже больше не то, чем она была раньше», — такое предложение заставляет человека видеть сон.

Но хватит о событиях.

Если мы рассмотрим сновидение как объект и как нечто связанное с объектом ностальгии, отражающим неопределенные желания субъекта, то это даст нам не одну-единственную связь, а ряд «направлений использования»; при этом функция сновидения у разных людей будет различной. Во всяком случае эта функция для современных аналитиков неизбежно отличается от того, чем она была для Фрейда. Банальное замечание, но что из этого следует?

Прочитав Traumdeutung, мы склонны смешивать объект исследования — сновидение — с методом интерпретации и с теорией психического аппарата, которую этот метод позволил сформулировать автору. Однако в отношении взаимозависимости этих трех терминов нет ничего абсолютного. Анализ сновидений, и прежде всего своих собственных, явился для Фрейда средством распознавания функции пер­вичного процесса, как будто под микроскопом. Но, вероятно, в попытке оспорить всякие ошибочные представления, часто получающие подкрепление в книгах о сновидениях, Фрейд быстро отмежевался от романтизма и мистицизма онейрического, от идеи о том, что сновидение по привилегии своего рождения непосредственно связано с бессознательным. Я вспоминаю об одном конкретном предложении, поначалу могущем показаться неожиданным, где Фрейд (1923) абсолютно ясно говорит о своих оговорках — вероятно, в качестве возражения Юнгу — по поводу места «загадочного бессознательного». В 1914 г. Фрейд добавил к Die Traumdeutung следующее примечание: «Долгое время принято было считать сновидения тождественными их явному содержанию; но теперь мы должны в равной мере остерегаться ошибки его со скрытыми смыслами сна». Фрейд несколько раз подчеркивает, что сновидение — это не более чем «форма мышления», «мысль, подобная любой другой». Эту идею следует сравнить с убеждением в том, что, хотя на значительную часть «мыслей сновидения» аналитик может оказывать свое влияние, «на сам механизм формирования сновидения, на работу сновидения в строгом смысле этого термина никогда никоим образом повлиять нельзя: в этом можно быть вполне уверенным». Желание Фрейда управлять своими сновидениями привело его к анализу их кон­струкции, пути их формирования, а не к изучению условий их образования и той творческой силы, свидетельством которой они являются. Его интересовали механизмы сновидения. Работа сновидения, или, другими словами, ряд трансформаций, обусловленных исходными факторами — инстинктивными импульсами и отпечатками дня, вплоть до конечного продукта: пересказанного, записанного и выраженного словами сновидения. Что же можно извлечь из этого продукта после того, как он вышел из машины сновидений, чего можно добиться до того, как эта машина заработает вновь, действительно ли желание спать можно свести к предполагаемому первичному нарциссизму?

Фрейд, несомненно, осознавал необходимость «завершения» своего «Толкования сновидений» на основании изучения связи между состоянием сна и сновидениями. Но это «метапсихологическое дополнение к теории сновидений», по-видимому, никак не сказывалось на интерпретации сновидений и не ставило под сомнение их функцию как «стража сна». С другой стороны, связь между желанием спать, желанием видеть сны и желанием сновидения (представленным в нем самом), не является центральным моментом представлений Фрейда. Внимание его привлекает не только изучение трансформаций, их механизмов и законов: это еще и до и после. Однако, если эту работу можно прекрасно изучать на модели сновидения, то для изучения формирования сновидения модель не подходит. Сам Фрейд с большой проницательностью анализировал работу сновидения, когда дело касалось других формирований бессознательного — забывчивости, симптомов, явления «дежа вю» и так далее. Когда же дело касается бессознательной фантазии и трансфера, задача усложняется, ибо процесс построения постоянно размывает строгость конструкции.

После того, как между различными бессознательными образованиями было установлено структурное соответствие, все психоаналитические исследования устремились на определение их различий. Этот путь был открыт Traumdeutung, являющейся для нас не книгой об анализе сновидений, тем более не книгой о сновидениях, а книгой, открывающей законы логоса сновидений, закладывающей основы психоанализа.

Нельзя оспаривать тот факт, что локализовать первичный процесс в отношении переноса сложнее, чем в тексте сновидения: это уже не вопрос текста. Но нет никакого психоанализа (я не говорю анализа) вне того, что движется, сдерживается, но все же прорывается в трансфер, в действие, даже если оно проявляется лишь словами. Я не касаюсь вопроса, хотя и фундаментального, правомочности постановки знака равенства между «сеансом» и сновидением. Это предубеждение может заходить настолько далеко, что абсолютно все содержание сеанса может считаться поддающимся интерпретации. В принципе это уже спорный вопрос, на практике такое предубеждение чревато риском террора преследования и послушания, последствия которого кляйнианская школа, по-видимому, не принимает во внимание. Фрейд сосредоточился на самом сновидении и пренебрег способностью иметь сны.

Сновидение как таковое не должно быть избранным объектом для анализа. Нам хорошо известно, что немало случаев излечения достигнуто без какой-либо интерпретации сновидений и даже без вклада с их стороны, и что зачастую анализ сновидений связан со случаями, когда терапия продолжается неопределенно долго. Но для Фрейда, Фрейда как человека, сновидение несомненно и безусловно было чем-то избранным. Сегодня мы все знаем, что Фрейд провел свой самоанализ посредством методической и постоянной расшифровки собственных сновидений (см. Anzieu, 1959): на протяжении некоторого времени он буквально назначал встречи своим сновидениям и, что еще более удивительно, его сны являлись на эти встречи. Мы исказили и умалили бы их роль, если бы приписывали им только простую функцию посредников, позволивших Фрейду «полностью признать свой Эдипов комплекс» и так далее. Это совсем иное дело: для Фрейда сновидение было перемещенным материнским телом. Он совершил инцест с телом своих сновидений, он проник в их тайну, он написал книгу, сделавшую его завоевателем и хозяином terra incognita.

Была осуществлена первая метаморфоза, главенствующая над всеми другими — от неописуемой головы Медузы до ставящего загадки Сфинкса: все, что оставалось — только разгадать загадки. Фрейд стал таким, как Эдип в конце своей жизни. Аффективная сила была такова, что три четверти столетия его последователи вновь изучают тело, ставшее корпусом его сновидений: читайте тело буквально.

Нет необходимости взывать к Эдипу Фрейда или к Фрейду, ставшему Эдипом, чтобы установить, что сновидение — это объект, наделенный либидо сновидца, носитель его страхов и наслаждений. Достаточно и повседневного опыта. Но психоаналитики, по крайней мере в своих печатных работах, мало уделяют внимания отношению к сновидению-объекту. Аналитики уже не говорят о сновидениях наверняка, кроме тех, чей сюжет связан с послушанием или обольщением, — а таковыми, в определенной мере, были все сновидения, поверенные Фрейду. Каждый из нас может убе­диться, что сновидение, каким бы обманчивым ни было его содержание, стоит между аналитиком и анализируемым: ничья земля, защищающая обоих, хотя ни один не знает — от чего. Представление сновидения на сеансе часто переживается как спокойное возбуждение, если можно так выразиться; перемирие, временное затишье, восторженное соучастие. Соучастие частично обусловлено тем фактом, что возникает сенсорный обмен между зрением (пациента-сновидца) и слухом аналитика. Но временное затишье обусловлено тем, что в результате совместного всматривания и вслушивания нечто отсутствующее становится ощутимым на горизонте — присутствует, оставаясь отсутствующим. Однако, фактически, многие установленные ассоциативным путем переплетения являются конвергентными; неважно, что аффект нельзя изменить, между сновидением, выраженным образами, и сновидением, выраженным словами (можно сказать, умерщвленным), все равно остается расхождение. Ранее я упоминал о питающей романтическую традицию взаимосвязи между сновидением и нескончаемым объектом ностальгии: она, по меньшей мере, дважды запечатлена в каждом сновидении — в его регрессивной цели и в самом расхождении. Вклад сновидения состоит в том, что у обоих партнеров оно склонно удовлетворять поиск эфемерного объекта (теряющегося и обнаруживающегося, отсутствующего и присутствующего, никогда полностью не достигаемого) по ориентирам, которые, указывая на объект, отдаляют его. В этом можно найти определенное успокоение. Разве не покорено уже самое буйное сновидение? Неожиданное находит убежище в укрытии: в окруженных стеной садах, в городах, где архитектурные стили различных эпох соседствуют друг с другом, в ограниченном участке моря... Бессмысленное обретает форму, не согласующееся множество в конце концов обосновывается в одном сновидении. Его неопределенная форма удерживает меня на равном расстоянии от моих внутренних объектов и от нужд реальности, отчасти более или менее связанных с супер-эго — парадокс, определяющий свою собственную цену, особенно, когда он больше уже не владеет мною, когда я освобождаюсь от него, рассказывая о нем. Сновидение прерывается кошмаром в намного большей мере, чем пробуждением, способным поддерживать сладкую, волнующую неопределенность.

Именно так я сейчас интерпретировал бы слова Ната: «В конце концов, сновидение — это только сновидение». Автор этих слов, однако, не смог аналогичным образом поставить под сомнение трансфер, актуализирующий психическую реальность как иллюзию. Но двусмысленный характер предложения остается и говорит о том, что оно касается сновидения только как объекта: сновидение, даже в момент его протекания и независимо от силы влияния отпечатков дня, несомненно, никогда не бывает фактическим, но оно может актуализировать и возродить подавленное, что часто вызывает потрясение. Его воздействиями управляют отношения, которые мы с ним поддерживаем. Но ведь каждое сновидение направлено на достижение истинной цели: во что бы то ни стало — полное удовлетворение желания, его осуществление. И каждое сновидение предоставляет «правильную» галлюцинацию, отличающуюся этим от настоящей галлюцинации, остающейся всегда проблематичной для субъекта. Возможно, само восприятие сновидения является моделью всей перцепции: большим восприятием, чем все, что возможно ощутить и воспринять в состоянии бодрствования.

Давайте рассмотрим один распространенный стереотип: «Прошлой ночью мне снился сон, но я помню лишь его обрывки». Никто не обращает особого внимания на такое сообщение, все ждут, что последует дальше. И только, если сообщение повторяется с некоторой настойчивостью и если последующий пересказ сновидения более-менее связный, оно может быть осмысленно иначе: в этом случае оно указывает на отношение, которое субъект пытается поддерживать со сновидением-объектом в тот момент, когда передает его на рассмотрение третьему лицу. Тогда очевидна связь с Эдиповым комплексом, опирающаяся на представление аналитической ситуации: «Вы должны понять, при чем так, чтобы я убедился, что Вы понимаете, что я никоим образом не соответствую этому сновидению, этому телу, на которое позволяю Вам бросить взгляд. Интерпретировать его, проникнуть в него — в Вашей власти. Но острое удовольствие, никогда полностью не удовлетворяемое, испытанное мною и увиденное Вами только мельком, — мое». Моя гипотеза заключается в том, что каждое сновидение связано с материнским телом настолько, насколько оно является объектом анализа. В представленном мной примере анализируемый запрещает себе знать его. В других случаях субъект использует «аналитический» метод разложения на элементы, чтобы овладеть ситуацией посредством кусочков тела сновидения и так далее. Сама патология субъекта раскрывается в «использовании» сновидения, а не в его содержа­нии. Сновидение-объект вторично захватывается в оральной, анальной и фаллической организации, но первоначально процесс сновидения связан с матерью: разнообразие представленных в нем тем и даже тот диапазон значений, что оно дает терапии (фекалии, настоящее, произведение искусства, «воображаемый ребенок», «интересный» орган, фетиш) — все разворачивается на фоне этого исключительного взаимоотношения. Сновидение — это прежде всего усилие поддержать невозможное единение с матерью, сохранить неделимую целостность, вернуться в пространство, предшествующее времени. Вот почему некоторые пациенты косвенным образом требуют, чтобы к их сновидениям не подходили слишком близко, чтобы тело сновидения не трогали руками и не жевали, чтобы «представление вещей» не превращали в «представление слов». Один из них сказал мне: «Это сновидение в большей мере приносит мне удовольствие, чем интересует меня. Оно как картина, составленная из кусочков, коллаж».

Такая аналогия с картиной подводит нас к вопросу о месте. Место сновидения — его пространство — имеет отношение к тому, что пытается очертить нарисованная сном картина. Первичному характеру изображенного в сновидении уделялось недостаточно внимания: сновидение делает видимым и представляет дежа вю, которое стало невидимым.

Нейропсихологические исследования парадоксальной фазы сна теперь экспериментально подтвердили этот первичный характер образов. Представляется так, что сновидение соответствует фазе бодрствования, в противоположность фазе глубокого сна, и это подтверждается быстрыми движениями глаз, как если наблюдающему сон приходится рассматривать нечто. Здесь также обретает свое полное значение представление о сновидении как о киноэкране — даже если клинические эксперименты изредка сталкивают нас с «пустыми сновидениями», как подчеркивает сам Левин (Lewin, 1953). По крайней мере, наблюдения Левина делают очевидным, что каждый образ сновидения проецируется на особый экран или, как сформулировал бы это я, предполагает пространство, где может реализоваться изображение. Основная суть не в том, что сновидение разворачивается как фильм (сравнение, даже оговорка, часто употребляемое сновидцами). Оно может принимать и форму драмы, серийного романа или полиптиха. Но не может быть фильма без экрана, спектакля без сцены, картины без полотна или рамы. Сновидение — это ребус, но для изображения ребуса нам требуется что-то вроде листа бумаги, а для головоломки нужен тонкий лист картона. Фрейд заметил, что один из приемов, используемых работой сновидения, состоит в том, чтобы принимать во внимание его воспроизводящую способность: «мысли сновидения» могут быть представлены только в виде зрительных образов». Иными словами, «видимость» удовлетворения желания должна быть показана в образе, ибо бессознательное в представлении не нуждается. Последнее, наоборот, нужно сновидению. Насколько мне известно, Фрейд не уделял внимания последствиям этого требования и не занимался анализом достоверности пар «видимое-невидимое» и «желание-зрелище». Он изучал только модификации, проходимые абстрактным в процессе конкретизации.

Позвольте мне здесь заметить, что если художникам понадобилось так много времени для достижения намеченной цели — изображения на холсте своей мечты (цели настолько же спорной по отношению к требованиям живописи, как и к развертыванию процесса сновидения) — то это потому, что между работой сновидения и работой художника существует глубокое соответствие.

Разговор о месте сновидения ведет, в первую очередь, к рассмотрению следующего противоречия. С одной стороны, действия конденсации и смещения, уловки, замены и полной перестановки, т.е. способы функционирования первичного процесса в целом — все это предназначено не только для работы сновидения, и, как указывает Фрейд (1900), нет необходимости «допускать для него особой символизирующей активности психики». С другой стороны, сновидение реализуется в особом внутреннем пространстве. И нам хорошо известно, что есть и другие места, где проявляется инстинкт, где ид выражается без самопредъявления. Существует представление «здесь» — возможно, поле инстинкта смерти — когда инстинкт остается привязанным к компульсивным действиям (повторам судьбы), равно как и представление «там», более проблематичное; в нем всегда присутствует инстинкт, создающий открытое пространство для работы и действия. Сновидение же находится где-то посередине.

Когда Фрейд, спрашивая себя о «по ту сторону» или «далее чем» принципа удовольствия, возвращается к проблеме травматических сновидений, он признает необходимость предварительных условий для становления сновидения как удовлетворения желания: способность видеть сон требует, чтобы он «свершился до следующей задачи». Все размышления в работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920) в конечном итоге направлены на определение этой задачи. А пока давайте рассмотрим следующую гипотезу: сновидение не может функционировать согласно своей собственной логике до тех пор, пока пространство сновидения — «психическая система» — не определится как таковое.

Точно также, как притязание сохранить «резервный сектор», отстоящий от поля трансфера при обращении к реальности, проверку сновидения аналитиком и пациентом в терапии можно рассматривать как свидетельство стремления определить границы бессознательного (если бы последнее могло иметь местоположение), ограничить первичный процесс всего лишь формой (гештальтом).

Объект сновидения, пространство сновидения: связь между этими двумя измерениями сновидения очень тесная. На практике мы непрерывно переходим из одного в другое. Схематически я бы различил два типа отношения к объекту сна, представляющие два типа специфической защиты от возможностей сновидения: воздействие машины сновидения и сведение последнего к внутреннему объекту. Я намеренно сохраняю описательный стиль.

С анализируемыми-анализирующими (analyses-sants), мы встречаемся не только в последнее время, просто теперь их стало больше. Они — специалисты по шифровке и расшифровке, изобретательны в игре слов, сведущи во всевозможных комбинациях, способны спорить с самыми тонкими аналитиками и умело «разлагают на составные части». Это можно назвать сопротивлением, которое необходимо рассматривать как нынешнее воплощение «интеллектуального сопротивления». Оно известно давно и при видимой рационализации, отрицающей аффект, должно присутствовать в агрессивном трансфере. В отличие от простой рационализации ментализация — это инвертированный эквивалент беседы: осуществляется «таинственный скачок» от психического к ментальному.

Удивительно, что психоанализ легче обнаружил этот скачок в соматической сфере: его цель — пресечь любую интерпретацию аналитика, заранее оспорить ее или заставить терапевта ограничиться диапазоном возможных интерпретаций. Пусть так. Но сопротивление чему? Значению? Утверждать это можно, только апеллируя именно к тому, чего, по-видимому, нет у таких пациентов: к опыту — ощущению сновидения. Уважение к тексту сновидения часто приводит к стиранию различия между снами, изложенными в письменном виде (или запомнившимися до сеанса), и сновидениями, вновь открытыми в ходе сеанса. Совершенно ясно, что, следуя за пациентом по пути интерпретации содержания сновидений, можно лишь поддерживать отношения занятного соревнования по интеллектуальной акробатике. Выслушав пациента, иногда задаешь себе вопрос: а действительно ли он прожил свое сновидение, или оно приснилось ему просто как сновидение и именно для того, чтобы пересказать его.

«Использование сновидений в анализе представляет собой нечто весьма далекое от их предназначения», — писал Фрейд (1923). Это случайное, но глубокое замечание раскрывает «ответственность» психоанализа в этой перверсности сновидения, только что упомянутой мною. Ибо мы имеем дело с перверсией: подчинить и атаковать, разбить вдребезги объект сновидения, сделать аналитика-свидетеля соучастником своего удовольствия — разве это не напоминает сексуального извращенца, обращающегося с телами других как с машинами для удовлетворения своей собственной фантазии? Может ли желание осуществиться, может ли интерпретация дать удовлетворение? Такой пациент приносит сновидение за сновидением и безжалостно манипулирует образами и словами. Сновидение будет непрестанно отодвигать самоосознание, в то время как он будет утверждать, что ищет самоинтерпретации. Я бы сказал, что такой пациент ворует у себя свои собственные сновидения. Сны меняются вместе с анализом и с нашей культурой. К примеру, стоит только прочитать несколько рассказов Виктора Гюго о сновидениях. Хотя можно сказать, что они заметно выделяются вторичной обработкой, все же для него и для нас они остаются событиями ночи, созвучными с событиями дня. Психоанализ некоторым образом подавляет красноречие онейрической жизни.

Использование сновидения в качестве объекта для манипуляции и потворства (использование, конечно же, не являющееся монополией перверта), — это одна сторона отношения к объекту сновидения. Я обрисовал его грубыми штрихами, почти карикатурно, потому что считаю это областью нашей практики, которой уделяется мало внимания. Другой аспект можно найти в сновидениях, где рассказчик как бы желает продлить полученное удовольствие, хотя и мало интересуется фактическим содержанием сна. В той мере, насколько формирование сновидений и, прежде всего, их запоминание будет проявляться как общая наблюдательность анализа, можно надеяться, что анализируемый субъект получит от них первичную и вторичную пользу. Поэтому важно понимать, какой аспект онейрической активности таким образом утверждается, инвестируется и даже эротизируется. Это может быть сновидение как таковое, представление другого места, гарант вечного двойника или инсценировка, «собственный театр» с безостановочным чередованием ролей. Или он соответствует одному из механизмов сновидения — в этом случае больше источников для интерпретации. В функционировании этих механизмов всегда можно найти нечто полезное, так же, как это делает автор в своих методах письма: конденсацию, собирающую в одном образе отпечатки множества вещей и событий, или противоречивые впечатления и любимую Гроддеком компульсивность символизации — стремление бесконечно создавать новые связующие звенья, ничего не теряя при этом, но лишь удовлетворяя желание отрицать радикальное различие. Особенно ценным представляется смещение: фактически оно предоставляет анализанду возможность никогда не оставаться в одной точке, а находить неуловимый, ускользающий фокус, отличаться от принятой перспективы, всегда находиться в другом месте и потому быть готовым «выйти из рискованной игры без потерь». Субъект отождествляет себя с самим смещением, будто с фаллосом, который повсюду и нигде, неуничтожим и больше, чем вездесущность. Это особое отношение к объекту сновидения часто обнаруживается аналитиком-зрителем, зрителем чужих снов. Конечное богатство «идей, что грядут» фактически нацелено на то, чтобы исключить аналитика, напомнить ему, что сновидение нельзя с кем-то разделить. Поэтому пространство сновидения — это территория (как в этологии — территория животного). Сновидение — это внутренний объект, оставляемый сновидцем для себя, он использует лежащий в основе сна солипсизм в своих собственных интересах: это его собственная вещь, она принадлежит ему, он выкладывает вокруг нее свои ассоциативные камешки не для того, чтобы показать путь, а чтобы очертитьсвою территорию, напомнить себе и аналитику тот факт, что она принадлежит ему. Вот почему интерпретация, даже если ее хотят и ждут, немедленно оказывается ограниченной, не имеющей эффекта прорыва. В конечном счете процесс сновидения отклоняется от своей основной функции — обеспечивать удовлетворение желания или заставлять его проявляться — и принимается за цель сам по себе. Сновидец привязывается к своим снам, чтобы его не унесло по течению, а в постоянном и стабильном объекте, каковым является аналитик, находит «место швартовки» (corps mort), гарантирующее возможность остановиться.

Заметим, что такую позицию можно легко описать с точки зрения сопротивления и трансфера. Но при этом теряется нечто из сфер удовольствия и страха: либидная экономика, различимая как в работе сновидения, так и в отношении к сну. Интерпретация продуктивна, когда желание и страх, фигурирующие в сновидении, актуализируются и увеличиваются.

Говоря о перверсии сновидения, или его сведении к внутреннему объекту, следует предполагать, что существует истинный характер сновидения, что он бывает завершенным и вмещает возможности, развитие которых — одна из целей терапии.

Читая Винникотта, поражаешься тому, как он заставляет сновидение прийти, как будто бы выуживает его. Вот его фраза: «Теперь я начал повсюду выуживать сновидения» (Winnicott, 1971). Такой подход еще более эффективен в тех случаях, когда автор не хочет предлагать (для него это эвфемизм навязывания) интерпретации с символическими намеками, с которыми пациент всегда рискует согласиться, находя в этом удобный случай упрочить свое ложное «я». Эта сдержанность повсюду видна в «терапевтических консультациях». Она доходит до недоверия к «фантастическому», недоверия, контрастирующего с вниманием и уважением к «истинному» материалу сновидения. Но в сновидении не стоит искать значение конфликта, которое можно раскрыть в другом месте — иногда в поведении ребенка во время сеанса. Обсуждая свою игру в рисунки с детьми, Винникотт (Winnicott, 1971) ясно заявляет:

«Одна из целей этой игры состоит в том, чтобы добиться непринужденности ребенка и тем самым подойти к его фантазии, а значит — к сновидениям. Сновидение можно использовать в терапии, ибо тот факт, что оно приснилось, запомнилось и пересказано, означает, что материал сновидения, вместе с его волнениями и тревогами, находится в пределах возможностей ребенка».

Если мы проследим аналогию дальше, то она приведет нас к гипотезе, с которой мы начинали. Насколько они близки друг к другу: ребенок, который, чтобы заснуть, должен сосать краешек своего одеяла (Winnicott, 1953), и взрослый, который должен видеть сон для того, чтобы продолжать спать! Мы убеждены, что оба они заболеют или сойдут с ума, если их лишить этой маленькой, почти неощутимой вещи: кусочка одеяла, обрывка сновидения — они не смогут вынести разлуки с вещью, связывающей их с матерью; лишенные переходного сновидения, они впадут в одиночество, передающее вас другому и отнимающее вашу возможность быть наедине с кем-то (см. Winnicott, 1958). «Остались лишь его обрывки». Но давайте признаем за жалобой убеждение: чем меньше осталось, тем большая часть пробуждающей силы объекта принадлежит мне. У меня есть все, что мне нужно, ибо я получил все, в чем нуждаюсь.

А теперь давайте рассмотрим экран сновидения. Левин (Lewin, 1953) связывает его с желанием спать, прототипом которого является сон хорошо накормленного ребенка; чистый экран без каких-либо зрительных образов отождествляется с грудью. Визуальный ряд обеспечивают другие желания, нарушители сна; они формируют сновидение.

Различие между состоянием сна и сновидением, конечно же, существует; оно использовалось Фрейдом, но не доходило до того, чтобы определиться как прямая оппозиция. Мы знаем, что так обстоит дело в нейропсихологических исследованиях; и я полагаю, что к такому же заключению приводит и работа Левина. Нужно принять во внимание двусмысленную сущность, свойственную самой неопределенности переживания удовлетворения — одновременное оральное насыщение и утоление голода/жажды, а такжестрастное стремление вновь познать не столько состояние удовлетворения потребности, сколько процесс в целом. Именно этот процесс, пронизанный тревогой и возбуждением, ищет сновидец, тогда как состояние сна удовлетворяется снятием напряжения.

Таким образом, создается впечатление, что целью сновидения является временное прекращение желания, а не достижение удовлетворения; объектом желания выступает само желание, тогда как объектом желания спать является абсолютная, нулевая точка успокоения.

Поэтому экран сновидения следует понимать не только как поверхность для проекции, но также и как поверхность для защиты, она образует экран. Спящий человек обретает в экране тонкую пленку, защищающую его от чрезмерного возбуждения и губительной травмы. Это, конечно же, напоминает «оберегающий щит», ту мембрану, что Фрейд (1920) предполагает в метафоре с живой клеткой. Но если щит оберегает от внешнего, то экран сновидения защищает от внутреннего. Именно здесь «биологическое» и «культурное» сливаются друг с другом. Барьер, ограждающий от инстинкта смерти, служит также барьером, предупреждающим инцест с матерью, инцест, сочетающий радость и ужас, проникновение в плоть и акт ее пожирания, рождение тела и его смерть.

Теперь мы можем лучше понять, почему «связующая» функция сновидения зависит от способности его воспроизвести (воспринять и пересказать). То, что я могу видеть, представить самому себе, уже является чем-то, что я могу удерживать на расстоянии: уничтожение, растворение субъекта сдерживается. Сновидение — это центр «видящего — видимого» (voyant — visible, Мерло-Понти). Я могу видеть свои сновидения и посредством этого вижу. Смерти, как все мы знаем, нельзя смотреть в лицо. Кошмар — это признак поворотного пункта. Сравните это с ясной уверенностью одного из пациентов-детей Винникотта в отношении субъекта одного из его «ужасных» снов о ведьмах: «Иногда, вместо того, чтобы проснуться, мне хотелось бы продолжать спать и узнать, что же такое этот ужас!» Затем я чувствую, что в мое царство (страшное сновидение) вторглись. Я больше нигде не ощущаю себя дома. Меня ограбили (обманули) до такой степени, что я могу блуждать «в глубине своей страны» — но отданный связанным по рукам и ногам силам, неизбежно губительным и смертоносным — вследствие того, что они всемогущи.

Конечно же, нет ничего абсолютного в отношении противоположности сна и сновидения — или, если хотите, между принципом Нирваны и принципом удовольствия: желание спать и желание видеть сны взаимно пересекаются. Что-то от желания спать проникает в сам процесс сновидения, нацеленный в своих различных формах на регрессию; и объекты первого — возвращение к его истокам — имеют тенденцию впитывать формы последнего. И напротив, наши сновидения окрашивают и видоизменяют состояние сна в целом. Можно даже установить что-то вроде равновесия: когда желание спать сильнее потребности во сне, желание видеть сон превращается в необходимость сновидения. И даже больше: когда конфликт непрерывно проигрывается на сцене внешнего мира, тогда вход на сцену сновидения для нас закрыт. Все место занимает «реальное» пространство. Объекты, в которые мы вложили, инвестировали либидо, захватывают интересы эго и сексуальные инстинкты, смешивая их и тем самым мобилизуя всю наличную энергию. И тогда сон — это прежде всего восстановитель (выра­жение употребляется в кляйнианском смысле); он восстанавливает нарциссизм, «чинит» внутренний объект, расколотый на части деструктивной ненавистью. Сновидение работает для того, чтобы эго было «исправлено».

И последний вопрос: если сновидение, в сущности, есть нечто материнское, то не имеет ли его интерпретация отцовскую природу? Как мы видели, ее часто избегают, заранее оспаривают, как будто останавливают словами: «Замолчите, из-за вас я потеряю свое сновидение, оно угаснет». Верно и то, что интерпретация в целом — это «символическая рана», но, так же, как и рану, ее можно желать: по определению, она отодвигает подальше все, что не может быть названо, но в то же время уничтожает видимое — «мое сновидение угаснет». Отцовская природа интерпретации видна и в том, что даже при желании выразить ее иносказательно, она выступает редуцирующим агентом по отношению к множественному смыслу образов: она вводит законы о бессмысленном и в бессмысленном; наконец, слова аналитика проникают, в сексуальном смысле, в тело сновидения, которое само по себе является проникающим. Поэтому силу аналитика лучше всего сосредоточить в области интерпретации сновидений: сила речи является ответом во­ображаемой силе сновидения и занимает ее место. Можно сказать, что это убийство, наверняка — замещение. Но это замещение осуществляется задолго до любой словесной интерпретации: само сновидение — уже интерпретация, перевод, и представляемое в нем уже схвачено, запечатлено. Приснившийся сон дарит нам иллюзию, будто мы можем достичь того мифического места, где нет ничего несвязного: где реальное — воображаемо, а воображаемое — реально, где слово — это вещь, тело — это душа, одновременно тело-матка и тело-фаллос, где настоящее — это будущее, взгляд — это слово, где любовь — это пища, кожа — это пульпа, глубина — это поверхность, но все это располо­жено в нарциссическом пространстве. Желание проникнуть в сновидение, несомненно, служит ответом на страх, смешанный с чувством вины: страх оказаться проницаемым для сновидения — защитой, и успешной защитой от кошмара. Но нет, глубокие воды сновидения не проникают в нас — они несут нас. Выходом на поверхность в бесконечно повторяющемся цикле — взаимопроникновении дня и ночи — мы обязаны сновидению: убежище тени в низине дня, яркое перекрестье лучей во тьме, пересекающее наши дни и ночи до того момента, который человечество всегда позволяло себе называть последним сном, мечтая в действительности о сне самом первом.

Ключевые слова: полностью, пересматривая, работу, фрейд, одновременно, ставит, себя, один, провидцами, различных, традиций, мирских, религиозных, уделяющих, особое, внимание, содержанию, сновидений.

Скачать zip - Полностью пересматривая эту работу, Фрейд одновременно ставит себя в один ряд с провидцами различных традиций, - zip. Скачать mp3 - Полностью пересматривая эту работу, Фрейд одновременно ставит себя в один ряд с провидцами различных традиций, - mp3.